Снег на его голове

     Вчера, 22 ноября, я зашла на свою большую кухню закрыть окно и испугалась синицы, которая металась недалеко от него у высокого потолка. Вот черт, подумала я, сплюнула через плечо, закрыла окно и включила телевизор. На экране в новостях было нереально красивое, вдохновенное лицо Дмитрия Хворостовского и даты 1962 -- 2017…

     Я же говорила, что он слишком хорош для этой жизни. Выглядел в последние годы как ангел, как полубог. Как будто ходил, не касаясь земли. Стремительно выходил или даже выбегал на сцену одетым безукоризненно, улыбался широко и уверенно, а толпа на Красной площади или битком набитый концертный зал замирали в этот момент в ожидании чуда.

Два дня я переключаю каналы и удивляюсь, что могут говорить про что-то другое, а не про эту горькую (не для одной толпы, что была на площади, а для многих толп) весть из Лондона.

Лара Фабиан с большого студийного экрана в «Прямом эфире» сказала: Мне грустно, что я больше не увижу твоего прекрасного лица.

      Вчера поздно вечером я постелила Павлику постель и стояла у открытого окна его комнаты, вдыхая холодный, прочищенный снегопадом воздух, а снег все падал и падал. Крыша на балконе нижнего этажа, что у нас под окном, стала пушистой и белоснежной.

Именно такими были волосы нашего оперного ангела, который сейчас на пути к Богу.

И цветы, и шмели, и трава, и колосья.

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет – Господь сына блудного спросит:

Был ли счастлив ты в жизни земной?

И забуду я все -- вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав.

И от радостных слез

        не успею ответить,

к милосердным коленам припав…

                                       (Иван Бунин)

     В конце мая -- начале  июня я ездила в авиационный полк, что стоит в Канске. В стандартном номере гостиницы «Сибирь» на стандартной тумбочке стоял большой плоский телевизор, закрывая часть окна. Я задвинула его в сторону и даже не пыталась включить, поэтому не знала о последнем приезде в Красноярск  Дмитрия Хворостовского, о его последнем интервью и последнем душераздирающем концерте.

     Он, уже заметно подкошенный страшной болезнью (разве она должна была коснуться этой прекрасной головы?), которая повлияла на речь, сказал, стараясь  четче выговаривать слова: Это мой родной город, я его люблю. Я приехал проститься.

     Он любил прилетать в Красноярск из Лондона и Москвы именно в эту глухую пору поздней осени -- зимы. Шел по летному полю без шапки в короткой кожаной куртке с меховыми  обшлагами, которые поднимал пронизывающий ветер и откидывал назад его непокрытые белоснежные  волосы. И именно в это время часть его праха вернется на родную землю, что многих немного утешит.

     «Ну почему?» -- опять бьется и бьется в моей отчаянной голове вопрос, и я сама себе отвечаю: Ты же говорила, что он слишком хорош для этой жизни…

      Из всех месяцев в году я не люблю единственный – ноябрь. 19 ноября 2000 года в своей квартире на правом берегу в доме на набережной, где живут сейчас незнакомые люди, умер мой папа. С тех пор  я тоже знаю, что значит ходить, не касаясь земли. Я была тогда в полной прострации, не знала, как переступить порог кабинета и сесть за свой рабочий стол. Чуткая Эльвира Александровна, чей стол был напротив, сразу спросила: Лена, что случилось? И стала отправлять меня домой…

     Почти  тридцать лет назад в городе стало звучать  это имя – Дмитрий Хворостовский. Я, как обычно краем уха, слышала, что он начал работать в оперном, что он взял первое место на международном конкурсе. Наши околотеатральные тети были в курсе того, что у него в нашем театре оперы и балета роман с балериной, которая старше его. Они поженились и уехали в Москву, а потом, по приглашению, – в Лондон.

     Большой театр такого приглашения, видимо, не сделал. Да и время в России надвигалось смутное, глухое. Может, и хорошо, что он тогда уехал, но пришлось ему, конечно, тяжко. Молодой еще, неокрепший, появились дети – сразу двое, а у него непростые контракты, репетиции, первые партии на разных языках – какой мозг это выдержит?

    …Да, говорил умирающий от дистрофии Блок, обращаясь к России, сожрала ты, мать, своего поросеночка. Блок не получил разрешения советских властей на выезд в Финляндию, поэтому умирал в голодном военном Петербурге, а перед Хворостовским был распахнут весь мир. Ситуации совсем разные, что-то я совсем запуталась, потому что не просто расстроена, а подавлена…

     Холодно, а я все стою у открытого окна у Павлика в комнате. Постель давно постелена, а я  думаю, глядя на белые крыши: остался бы ты, Дима, в Красноярске, был бы учителем музыки после педколледжа – вон он (педколледж) через дорогу от нашего дома, и Павлик летом бегает вокруг этого длинного двухэтажного здания в закрытом чистом дворе, перед фасадом усаженном цветами… Передвигался бы, как мы, в зимней тьме, но был бы здоров и крепок духом и телом – настоящий сибирский мужик, каким сам себя считал.

     Но он, спортивный и стильный, в узких темных джинсах, футболке горчичного цвета и в любимой, наверное, тонкой кожаной куртке, с модными очками на модной белой шевелюре стоит на широкой европейской площади и говорит интервьюеру, как будто случайно перехватившему его здесь: Да и черт с ней, с этой болезнью. Дерево я посадил, детей вырастил… И уходит – улыбчивый, бесподобно статный, по-прежнему уверенный и чертовски красивый. Потом оглядывается на молчаливо замершую камеру и широко улыбается на прощанье…

      В телесюжете мелькнуло, что несколько лет назад Дмитрий Хворостовский впервые привез в Красноярск свою вторую жену, но они вместе уже были здесь – молодые и счастливые. Зашли на один спектакль, постояли в проходе – оба в обтянутых кожаных штанах и куртках, по-европейски стильные и свободные. Их долго обсуждали, в основном ее – жгучую брюнетку с пышной кудрявой прической – Флоранс, тоже певицу и пианистку.

     В те нестабильные в России времена с нищающими гражданами он, прибывая из Европы, невольно гордился, наверное, своим уровнем и казался  в какие-то моменты спесивым. Встречался с Астафьевым – второй красноярской глыбой. Его так же, как первого,  снимали на фоне реки и скал, где он так же, как писатель, сидел на большом бревне. Модные светлые брюки, поднявшись в коленях, открывали длинные белые носки в дорогих штиблетах, и от них (мне казалось) тоже веяло снобизмом.

     Но все наносное, что было по молодости, он в себе изжил и с каждым годом становился проще той изысканной простотой, что отличает аристократов, все совершенней и одухотворенней. Он завораживал публику, и многие на сцене рядом с ним казались пигмеями. В черных рубашках, оттеняющих лицо и белизну волос, в черных безукоризненных фраках с длинными атласными отворотами  и таких же безукоризненных концертных костюмах с высоким белоснежным воротом рубашки, напоминающим косоворотку, или в длинном черном пальто, в котором пел на площади арии из опер, романсы и военные песни, он казался полубогом.

     Проживая чудовищно интенсивную (умножать на три или на четыре?) жизнь, он, кажется, не тяготился этим, а брался за все, создавая потрясающие дуэты и спев все, что только можно было спеть на мировых оперных сценах, и даже Божественные песнопения. Только сожалел, что лишь избранные из российской публики слушают его в операх за рубежом – его главном деле.

     Но вот «Демона» показали на канале «Культура». Он, конечно, Демон – мощный и страстный с удлиненными ниже плеч белыми волосами, в черной, по обыкновению, рубашке и черных (кажется, кожаных) штанах. Ну, кроме того, что он прославленный баритон, а все, кто рядом в спектакле, и вправду как пигмеи.

       Многие отмечали его внутренний трагизм при всей его открытости и улыбчивости. Он сам как-то сказал интервьюеру: Вот сейчас поговорю с вами и закроюсь. Я закрытый человек.

Все правильно: он же одинокий пилот при всем том, что был окружен домочадцами, о которых один и заботился, многочисленными друзьями и публикой – страшно подумать какой толпой. И наверное, смертельно устал.

     «Сними с меня усталость, матерь смерть», -- просил поэт Чичибабин. Может, и певец Хворостовский мог бы так сказать – кто знает?..

       Белый след на небе  от его сверхзвукового еще не растаял. Прощай, пилот.

                                                                                                                          Елена МИХАЙЛОВА

                                                                                                          Рисунок Анны ГАВРИЛИНОЙ.

   
                                                                                          (Из книги «Одинокий пилот. Глава IX»).